Medien
taz

«Люди не справляются с амбивалентностью»

Дебаты в немецкоязычных СМИ показывают, что сегодняшняя Германия охвачена дискуссиями о морали, социальных привилегиях и дискриминации. Что можно и что нельзя? Можно ли обвинить в скрытом расизме родителей, покупающих своим детям карнавальные костюмы индейцев? Допустимо ли спросить говорящего с акцентом незнакомца, откуда он родом?

Социолог Эмиль Дюркгейм писал: «отклонения от нормы будут существовать даже в обществе святош». Проблемы, кажущиеся с расхожей точки зрения несущественными, там будут приобретать масштабы скандала. Живем ли мы уже в таком обществе — или, напротив, мы стали свидетелями беспрецедентной эмансипации дискриминируемых групп? Нужно ли феминисткам постоянно выступать в роли зануд, «ломающих», по выражению исследовательницы Сары Ахмед, «кайф» привилегированных групп, — или им можно получать «радость от флирта», как настаивает в своем открытом письме по поводу #metoo французская актриса Катрин Денев? 

Ответы на эти вопросы ищут сегодня социологи, политологи, гендерные исследователи и исследовательницы. С одной из них — писательницей и философом Свеньей Фласпелер — поговорили корреспонденты газеты taz (приложение futurzwei) Петер Унфрид и Харальд Вельцер. В 2018 году Фласпелер выступила с критикой по поводу кампании #metoo, которая, по ее мнению, превращает женщин «в пассивных жертв всемогущего фаллоса». Свои идеи она сформулировала в книге «Могущественная женщина» (Die potente Frau (2018)), которая — наряду с интервью taz futurzwei (9/2019) — вызвала волну возмущения среди левых интеллектуалов и феминисток. 

Quelle taz

Писательница и философ Свенья Фласпелер в 2018 году выступила с критикой по поводу кампании #metoo © Мария Штурм

Фрау Фласпелер, может быть, мы перестарались с политикой идентичности
 
Свенья Фласпелер: Для начала: люди, которых в чем-то притесняют, безусловно имеют полное право бороться за признание, и пусть они это делают. А для этого им нужно обозначить себя как группу, тут ничего не попишешь. Но у тех, кто ведет эту борьбу, я бы хотела видеть некоторую здоровую дистанцию по отношению к себе. 
Но вот что мне сейчас совсем не нравится: люди не справляются с амбивалентностью, нет такого навыка. Например с тем, что человек может быть блестящим музыкантом — и при этом педофилом. В конечном счете возникает идея чистоты: потребность вычеркнуть Майкла Джексона из коллективной культурной памяти. И от произведений искусства, конечно, требуется чистота: а иначе мы чувствуем себя некомфортно, под ударом. Так проявляется новая форма чувствительности... 
 
Чувствительность  это мягко сказано.
 
Да, но это важное понятие! У нас, современных людей, очень чувствительные внешние границы: что и когда меня задевает? Что меня ранит? Страдает ли тут мое достоинство? Даже по этим формулировкам заметно, насколько все у нас вращается вокруг чувствительности и ощущений. Чувствительность — мотор борьбы притесняемых групп за свое признание. Но она может поменять знак, из прогрессивной силы резко превратиться в регрессивную, может вести к моральному тоталитаризму, если заимствовать термин у Теи Дорн

Чувствительность — мотор борьбы притесняемых групп за свое признание. Но она может поменять знак, из прогрессивной силы резко превратиться в регрессивную

Страшно подумать, что тоталитарная идея чистоты, как и в нацистское время, исходит от образованных, «разумных» элит.
 
Это верно. Но я бы сказала, что здесь работает другая логика. Моральный тоталитаризм — производная мнимого гуманизма. Это именно чувствительность к угнетению собственной группы или угнетенному состоянию других групп. В этом отличие лево-либеральной элиты или левых студентов от нацистов или буршей. 

В феминизме есть так называемая теория точки зрения. Согласно этой теории, любое мнение привязано к определенной точке зрения, но при этом угнетенным доступен более объективный взгляд на вещи, потому что им видно гораздо больше, чем привилегированной группе, которая и не заинтересована в расширении своего горизонта. 

Моральный тоталитаризм — производная мнимого гуманизма

Разумеется, мне не дано узнать, каково быть человеком с черной кожей. Поэтому перспектива темнокожего человека, ежедневно подвергающегося дискриминации, позволила бы мне на многое взглянуть по-новому, и это было бы очень ценно. 
Мне представляется проблематичным то, что людям, не относящимся к притесняемым группам, отказывают в способности полезного высказывания по целому ряду тем. Я — белая гетеросексуальная женщина, занимающая руководящую должность, и мое мнение по целому ряду вопросов мало кого интересует.

Людям, не относящимся к притесняемым группам, отказывают в способности полезного высказывания по целому ряду тем

Кто вам может запретить изложить ваши аргументы?
 
Юридически, конечно, никто. Но с позиции морали некоторые люди с удовольствием заставили бы меня замолчать. Небольшой пример: недавно я участвовала в дискуссии в берлинском Литературном Коллоквиуме. Я попыталась выразить свое — амбивалентное — отношение к гендерно-корректному языку. На дискуссии присутствовали молодые феминистки. Как выяснилось, для них совершенно невыносима ситуация, когда кто-то со сцены высвечивает и критическую сторону гендерно-корректного языка. А именно, задается вопросом, насколько язык готов соответствовать требованиям отдельного человека относительно того, как его называть. Агрессивные выкрики с мест увенчались требованием: «Замолчите уже, вы нас оскорбляете!». 

С позиции морали некоторые люди с удовольствием заставили бы меня замолчат

На этом дискуссия о дискурсе закончилась?
 
Когда вместо аргументов в ход идут эмоции, дискуссия просто захлебывается, дальше не о чем говорить. В частности, дебаты вокруг #MeToo привели, среди прочего, и к эксцессам, которые ничего общего не имеют с правовым государством. Но даже если отвлечься от этого: феминизм в этой нескончаемой дискуссии в соцсетях сам себя загнал в роль жертвы — роль, которой давно уже нет на самом деле. Мы не живем в патриархате, мы находимся в бесконечно сложном слоеном пироге переходного этапа. Конечно, до сих пор существует абсолютно реальный дисбаланс. Но мы, женщины, сами этот дисбаланс отчасти и воспроизводим…

Мы не живем в патриархате, мы находимся в бесконечно сложном слоеном пироге переходного этапа

Вот тут вас особенно жестко критикуют другие феминистки.
 
Ну так эти феминистки не прочли толком моей книги. Я ни словом не утверждала, что женщины сами виноваты, если их насилуют. Мой призыв к женщинам — посмотреть на себя с определенной дистанции, суметь взглянуть на себя критически, вместо того чтобы непрерывно рассылать твиты с хэштэгом #MeToo и показывать пальцем на мужчин. За столетия патриархата мы усвоили совершенно конкретные поведенческие схемы: пассивность, стремление нравиться, чувство неполноценности. В результате мы и в тех ситуациях, когда автономия возможна, этой возможностью не пользуемся. Если начальник компании меня спрашивает, не соглашусь ли я придти на собеседование о приеме на работу в гостиничный номер, я совершенно точно могу сказать: «Спасибо, нет». Тут мне возразят: «Да, но ведь тогда женщина не получит работу!» Ну да, все верно. Это и есть автономия. 
 
Принимать невыгодные для себя решения?
 
Конечно! Человечество в своей истории не продвинулось бы ни на миллиметр, если бы люди выбирали автономию только тогда, когда это удобно и приятно. 
 
Ну а если я решу делать карьеру через постель, это как, приемлемо? Или я тем самым подрываю феминистскую борьбу за власть?
 
Если вы решаете переспать с кем бы то ни было, и делаете это добровольно, то следует и дальше отвечать за этот выбор, не стыдиться и не снимать с себя ответственность. Нельзя потом говорить: он меня заставил. И потом, что такое — карьера через постель. Если женщина хочет секса с начальником — на здоровье. Назовите это желание антифеминистским — вот и начинается ханжество. Так мы очень быстро договоримся черт знает до чего. 

Человечество в своей истории не продвинулось бы ни на миллиметр, если бы люди выбирали автономию только тогда, когда это удобно и приятно

А бывает, вообще говоря, черт в женском образе? Это обсуждается, или черт  последний, кому дозволено оставаться мужского рода?
 
Это мне неизвестно. Что совершенно точно существует — это насилие в женском образе. Меня с самого начала очень насторожило именно то, что все, абсолютно все были в восторге от #MeToo. Тут мгновенно возникла псевдорелигия, и каждый, кто отваживается ее критиковать, становится правым реакционером. Это не имеет ничего общего с открытым, либеральным, демократическим дискурсом. 
 
Очень тесные пределы отводятся тому, что можно произносить вслух. Даже сама попытка об этом говорить рискованна — ведь это самая типичная фраза правых: «Уж и сказать ничего нельзя». Но ужас в том, что я уже два года постоянно оказываюсь в ситуации, когда именно эта фраза вертится у меня на языке: «Уж и сказать ничего нельзя».

Почему у нас больше не получается предложить несколько тезисов — и рассмотреть их с разных сторон? 

Здесь мы подошли к самому острому аспекту сужения политического пространства. Но и попытка вести разговор в рациональной плоскости тоже заводит в ловушку или в тупик: пространства дискуссии больше нет, и ты вынужден говорить что-то не то.

Это связано с теорией точки зрения, с ролью пострадавшего, причастного, заинтересованного лица. Стоит потребовать дистанцированной рефлексии, сразу начинаются проблемы. Человек, лично затронутый темой, может сразу сказать: «Но меня-то это задевает, ранит и обижает!». И никто не хочет посмотреть на самого себя с дистанции — а меж тем, к сожалению, без этого не состоится дискуссия по существу. Почему у нас больше не получается предложить несколько тезисов — и рассмотреть их с разных сторон? 
И еще одно замечание по поводу теории точки зрения: совершенно необходимо, чтобы в дискурс были включены и люди, не затронутые проблемой непосредственно. У них важное преимущество: им не нужно освобождаться от собственной вовлеченности, и они, возможно, видят какие-то стороны проблемы, недоступные тем, кто внутри. Я думаю, что точка зрения самих пострадавших может быть для дискуссии необычайно плодотворной. Но она же может приводить и к жесточайшим формам нарциссизма, когда всё воспринимается через призму собственного опыта. 
 
Это же интеллектуальный эквивалент сэлфи. 
 
Согласна. Правда, для сэлфи всё же нужна дистанция к себе — хотя бы на длину вытянутой руки.
 
Но вот эти бесконечные разговоры о том, что надо же и правых тоже принимать всерьез, надо с ними разговаривать,...
 
... тут я возражаю: этот хабермасовский отказ априори занимать определенные позиции ведет к левому элитизму, очень опасному, потому что он отбирает у другого самую возможность участвовать в разговоре. 
Я стараюсь понимать позицию правых, но так, как это делала Ханна Арендт. Так, как Арендт пыталась понять Адольфа Эйхмана, организатора Холокоста. Понять, а не оправдать или извинить. 
 
Но понимать  это не то же самое, что вести диалог.
 
Ну, понимание все же означает, что я для начала выслушиваю другую сторону. Для меня важным критерием служит вопрос — готова ли и другая сторона слушать, и есть ли там в принципе желание что-то узнать и понять. 
 
Раз уж мы заговорили о Ханне Арендт, то можно задать и такой теоретический вопрос: является ли принятие амбивалентности важнейшей способностью современного общества?
 
Я заметила, что достижения теоретиков постмодерна больше не обсуждаются и вообще пропали из поля зрения. Думать дифференцированно, причем радикально — вот в чем вклад модерна в теорию, модерна в прогрессивном смысле. Эти достижения мы предаем, если мы не в состоянии увидеть другого как другого, с другой позицией, с другой точкой зрения и перспективой, признать его в этом качестве и включить его в открытый дискурс. Вместо этого все безудержно зациклены на самих себе, теоретически беспомощно, теоретически выхолощенно. 

Чем так опасна левая политика идентичности: она отнимает возможность более широкой солидарности

Центральная политическая и общественная проблема за всем тем, о чем мы говорим: если «Левые» теперь готовы представлять только эту позицию, то кому же тогда решать социальные вопросы? 
 

Чем так опасна левая политика идентичности: она отнимает возможность более широкой солидарности, солидарности ради высшей цели, например, ради социальной справедливости. Это было хорошо видно на примере огромной демонстрации движения Unteilbar («Неразделимое»): после того как она прошла, начались жалобы: вот, мол, такие-то и такие-то группы там «примазались». 
 
Тут мы должны, исторической правды ради, уточнить, что единственные, кто не солидаризировался с «Унтайльбар», были Сара Вагенкнехт и компания, поскольку их попытка движения «aufstehen» («Подъем») открыто и четко высказалась против этой демонстрации. Они, естественно, перепугались, что никак не смогут примирить «Унтайльбар» со своей позицией: национальной, против беженцев. Кстати о перепуге: ясно же, какие реакции вызовет наша публикация и этот наш разговор. 

Меня часто спрашивают: неужели вы не боитесь вызвать гигантскую лавину ненависти? Да наплевать. Если даже коллеги-журналисты начнут задумываться: ой, постойте-ка, я вот напишу, а читательницы taz не поставят лайк — ну тогда мы действительно в опасности. Нельзя быть слабаками! Не надо распускать сопли. 

Mое главное умение, как интеллектуала — проводить различия. Это и есть моя работа

Звучит как слова настоящего мачо.

Но к этому все в конечном счете сводится. Еще раз, серьезно: я считаю, что нам необходимо научиться различать оттенки смысла. Если вопрос звучит так: «Имеет ли для детей значение, растут они у гомосексуальных или гетеросексуальных родителей?» — тут нет никаких разногласий: это абсолютно безразлично. И скажу еще раз с полной ясностью: я двумя руками за гомосексуальные браки, я полностью за то, чтобы гомосексуальные пары усыновляли детей. Но просвещенное общество должно быть в состоянии видеть разницу. Есть разница, растет ли ребенок с двумя отцами, двумя матерями или одним отцом и одной матерью. Я не говорю, что какой-то из этих вариантов лучше или хуже. Но разница есть. Почему нельзя об этом говорить? Почему нельзя это анализировать? Силен страх, что, начав об этом говорить, окажешься реакционером. Вот так и возникает несусветная глупость сегодняшнего дискурса, в котором я вдруг оказываюсь правореакционной феминисткой. Но ведь это мое главное умение, как интеллектуала — проводить различия. Это и есть моя работа. 
 
То, что вас называют «правым реакционером», вас все-таки раздражает?

Конечно раздражает, конечно, я себя вообще так не воспринимаю. Но это симптоматично для нашего времени. Неспособность терпеть амбивалентность и неспособность различать оттенки — это же взаимосвязанные вещи.

Weitere Themen

Gnose

Война на востоке Украины

Война на востоке Украины это военный конфликт между Украиной и самопровозглашенными республиками ДНР и ЛНР. Украина утверждает, что Россия поддерживает сепаратистов, посылая на Украину военных и оружие, Россия отрицает эти обвинения. В результате вооруженного конфликта погибло более 12 000 человек. Несмотря на приложенные усилия, перемирие до сих пор не было достигнуто.

Gnose

Нефть — культурно-исторические аспекты

Злополучное «ресурсное проклятие» состоит не только в том, что блокирует модернизацию экономики и демократизацию политической жизни. Оно блокирует наступление будущего, превращая настоящее в утилизацию прошлого. Илья Калинин о национальных особенностях российского дискурса о нефти. 

Gnosen
en

Изображая жертву: о культуре виктимности

«Политическая корректность опасна тем, что она возрождает племенное мышление» – «То, что вы называете политической корректностью, я называю прогрессом». Этот обмен репликами — фрагмент из недавней дискуссии между Джорданом Петерсоном и канадской журналисткой Мишель Голдберг. Коротко и емко, он наилучшим образом отражает суть сегодняшних дебатов по поводу меньшинств и их права голоса в современном обществе. 

«Все чувствуют угрозу»

«Все чувствуют угрозу; одни — от большинства, другие — от меньшинства. Те и другие при очень разных шансах на самореализацию страдают от страха перед неполнотой своего коллективного бытия», пишет немецкий социолог Хайнц Буде1. Действительно, самореализация, а не успешное «встраивание» себя в заранее заданные рамки, стала главным императивом сегодняшнего западного общества — «общества сингулярностей», как назвал его другой немецкий социолог, Андреас Реквиц2. Сегодня не только каждый индивид, но и многие группы претендуют на статус «особенных», стремятся определить себя через ту или иную уникальную идентичность. При этом, пишет Реквиц, как для отдельных людей, так и для целых сообществ стремление к оригинальности и неповторимости является не просто субъективно желанным, но и социально ожидаемым3. Как это ни парадоксально, но быть «уникальным» — это и значит соответствовать требованиям сегодняшнего образованного городского среднего класса.

Уникальность, неповторимость, оригинальность существуют не сами по себе, но, напротив, социально производятся и воспроизводятся. Их создают и конструируют социальные агенты — отдельные индивиды, организации, институты. И именно в процессе этого конструирования нередко возникает конфликт между группами, претендующими на то, чтобы быть особенно особенными, и опасающимися, что их право на самоопределение будет ограничено извне. Точно так же, как в дебатах между Петерсоном и Голдберг: одни чувствуют, что не могут произносить те или иные вещи вслух, а другие — что их не слышат. И те, и другие ощущают себя жертвами.

Сегодня принято стремиться к тому, чтобы быть уникальным и особенным. Возможна ли в таком обществе солидарность?  © Chris Murphy/flickr, CC BY-NC-ND 2.0

Действительно, сингулярность — уникальность —  к которой сегодня принято стремиться, нередко понимается как сингулярность пережитой  в прошлом или переживаемой в данный момент дискриминации. Женщины, темнокожие, мигранты, мусульмане, люди с теми или иными недугами: все чаще в публичных дебатах (таких, например, как #metoo или #faceofdepression) «особенность» жизненного опыта отдельных социальных групп сводится к особенностям насилия, этот опыт сформировавшего. Дискуссия о правах угнетенных групп ведется, как минимум, с послевоенных попыток осмысления Холокоста и колониальной истории, и с середины 1960-х годов приобретает глобальное значение. Однако за последние несколько десятилетий фокус этой дискуссии сместился с борьбы за всеобщие права человека на борьбу за права отдельных сообществ4

«Взгляды автора не соответствуют сегодняшним представлениям о роли женщин»

Нет никакого сомнения в том, что насилие и дискриминация действительно существуют (с этим согласился бы даже Джордан Петерсон – по его мнению, в сегодняшнем обществе дискриминируют белых мужчин среднего класса). Более того, насилие и дискриминация, действительно, могут в большой степени определять ход жизни многих людей. Вопрос, который волнует сегодня многих исследователей заключается не в том, насколько обоснованны притязания тех или иных людей, групп, сообществ на статус жертв. Нет, вопрос в другом: какого рода социальные отношения возникают вокруг статуса жертвы?

Отвечая на этот вопрос, социологи Брэдли Мэннинг и Джейсон Кэмпбелл говорят о формировании в западном обществе – в особенности, в США – так называемой «культуры виктимности». Эта культура, пишут Мэннинг и Кэмпбелл, породила целый ряд новых понятий и практик, призванных защитить хрупкое — особенное, уникальное — «я» от насилия мнимого или настоящего. В американских кампусах борятся с «микроагрессиями»: непреднамеренными, но оскорбительными с точки зрения жертвы, высказываниями. Микроагрессией может стать, например, комплимент женщине по поводу ее обуви или прически; ей может стать рэп в исполнении белого музыканта или китайское блюдо в столовой американского университета. Точно так же рассуждения Иммануила Канта об устройстве общества могут расстроить современных студентов — уже в 2008 году одно из изданий «Критики чистого разума» вышло с примечанием от издательства: «Взгляды автора не соответствуют сегодняшним представлениям о роли женщин и этнических меньшинств». Наконец, целый ряд институций — администрации колледжей, дирекции музеев, продюсерские фирмы — изгоняют провинившихся или подозреваемых в насилии личностей из публичного пространства. 

Культура виктимности породила и новую форму моральной иерархии, где жертва имеет первостепенное право на высказывание. Если не в судебном, то, как минимум в репутационном смысле, осуществилась смена фундаментальных презумпций: презумпция невиновности сменилась на презумпцию виновности — виноват, пока не доказано обратное. При этом решение о степени вины нередко принимает сторона, считающая себя жертвой, — в единоличном порядке.

Солидарность для 99% 

Характерной чертой культуры виктимности становится, по мнению некоторых критиков, так называемый «карцерный активизм», когда одни группы используют инструменты государственной власти для подавления представителей других. Так, некоторые феминистки критикуют активисток движения #metoo именно за их готовность «спустить собак» и «запереть в тюрьмах» тех, кого проще всего категоризировать как насильников — мужчин из социально уязвимых групп.

Культуру виктимности и общество сингулярностей критикуют как справа, так и слева, причем критики с обеих сторон задаются одним и тем же вопросом: не грозит ли нам новая форма тоталитаризма? Отличие в ответах на этот вопрос. Если консервативные мыслители считают что выход — в большей индивидуализации, в императиве личных достижений над социальными структурами, то левые критики культуры виктимности настаивают на том, что борьба с насилием, неравенством и дискриминацией должна вестись не отдельными группами, а совместными усилиями. Поиск солидарности — а не сингулярности — является единственным выходом из тупика, в котором отдельные сообщества борются за перераспределение привилегий в свою пользу, а не за общее благо. Именно на этих позициях стоит как ряд активистских движений (например, Unteilbar в Германии или феминистские забастовки huelga feminista в Испании), так и многие социологи, политологи, экологи, гендерные исследователи. 

«Феминисткам необходимо объединяться с другими анти-капиталистическими и анти-системными движениями, чтобы стать феминизмом для 99% человечества. Только объединившись с анти-расистами, экологами, защитниками трудовых прав и прав мигрантов, мы сможем победить неравенства и сделать нашу версию феминизма надеждой для всех остальных», — пишут в своем «Манифесте» социологи Чинция Арруцца, Тити Бхаттачарья и Нэнси Фрейзер5

«Белая привилегия — это марксистская ложь», а «исламофобия — миф, придуманный фашистами и используемый трусливыми политиками», настаивает Джордан Петерсон. Наоборот, девиз левых критиков идентитарной политики и культуры виктимности мог бы звучать так: «Сингулярности всех стран — объединяйтесь!». 


1.Bude, Heinz (2014) Gesellschaft der Angst. Hamburger Editionen. S. 142-143. 
2.Reckwitz, Andreas (2018) Gesellschaft der Singularitäten. Suhrkamp. 
3.Reckwitz, Andreas (2018) Gesellschaft der Singularitäten. Suhrkamp. S. 9. 
4.Ignatieff, Michael (2001) Human Rights as Politics and Idolatry. Princeton University Press. 
5.Arruzza, Cinzia; Bhatttacharaya Tithi; Fraser, Nancy (2019) Feminism for the 99%: Manifesto. Verso. NY. 
Weitere Themen
Gnose

Иван Тургенев

«С высоты европейской цивилизации можно еще обозревать всю Россию». 28 октября 1818 родился Иван Тургенев. Кирилл Зубков рассказывает, как Тургенев стал посредником между русской и европейской литературой.

Gnose

Советский Союз и падение Берлинской стены

«Насколько мне известно, это вступает в силу немедленно... сейчас». Эти слова привели к штурму Берлинской стены. Ни Кремль, ни советское посольство в Восточном Берлине не были в курсе. Историческое решение об открытии стены поздним вечером 9 ноября было принято без согласования с советскими «друзьями». Ян Клаас Берендс о реакции Москвы на драматические перипетии 1989 года.

weitere Gnosen
Motherland, © Tatsiana Tkachova (All rights reserved)