Статью Юргена Хабермаса, приуроченную к тридцатилетию объединения Германии, бурно обсуждали в стране. В первой части Хабермас объяснял, почему в год пандемии Ангела Меркель впервые повела себя не только как немецкий, но и как европейский политик и дала шанс евроинтеграции. Причина — рост крайне правых, евроскептических и откровенно националистических сил в самой Германии и стремление отмежеваться от них.
Во второй части философ размышляет о причинах подъема правого популизма.
По его мнению, на западе и востоке страны они разные. Хабермас оспаривает распространенный взгляд на денацификацию ФРГ как на осознанный и последовательный процесс. По его мнению, с самого начала она была во многом вызвана желанием адаптироваться к американскому влиянию; искажалась антикоммунизмом, служившим оправданием массового соучастия в нацистских преступлениях; наталкивалась на сопротивление политиков вплоть до Гельмута Коля.
В свою очередь, глубокая проработка нацистского прошлого на востоке страны во времена ГДР была подменена официозным антифашизмом. Но что еще более трагично, по мнению Хабермаса, — это то, что после воссоединения страны восточным немцам не дали провести собственную рефлексию, а навязали готовые и к тому же довольно сомнительные модели. Итог — подъем сил, отрицающих демократический консенсус, по всей Германии — от севера до юга и от запада до востока.
Обычный политолог, скорее всего, мог бы закончить первую часть статьи обличением лицемерия Меркель, которая продемонстрировала приверженность европейской интеграции лишь в крайних обстоятельствах. Но Хабермасу не до мелочного морализаторства: он констатирует, что реальная и наконец осознанная угроза крайне правого реванша действительно может стать основой для нового единства.
Эрфуртский шок как общегерманская проблема
В том, что мы видим в Тюрингии, Саксонии, Саксонии-Анхальт и Бранденбурге, нет ничего специфически восточнонемецкого. Государственные ведомства однажды уже показали свою полную несостоятельность в истории с преследованием «Национал-социалистического подполья» — целая серия преступлений до сих пор остается нераскрытой. Выступления праворадикалов двухлетней давности в Хемнице и подозрительно незаметная отставка президента Службы защиты конституции дали первый импульс процессу общенемецкого осознания универсальности проблемы, а медлительность в избавлении бундесвера, полиции и органов безопасности от ультраправых сетей демонстрирует, что первые сигналы подрыва правового государства заметны далеко не только на востоке страны.
Справедливо, однако, и то, что описанным событиям в восточных федеральных землях предшествовали неоднократные вспышки насилия со стороны праворадикалов, беспрепятственные шествия националистов и внушающие беспокойство случаи уголовного преследования по политическим мотивам. Ультраправые действуют брутально и жестоко: взять хотя бы «Мюгельнскую травлю» группы индийцев в 2007 году, выходки товарищества «Штурм», которое в 2008 году хотело создать в Дрездене и его окрестностях «национально свободные зоны», поджоги и преследования со стороны банды из Лимбаха-Оберфроны за год до «Национал-социалистического подполья», нападение многочисленной толпы на центр приема беженцев в Хайденау в 2015 году или схожие ксенофобские выступления в Фрайтале и Клауснитце. Однако реакция властей на все эти преступления оказалась еще хуже: тут и полицейские, которые отговаривают пострадавшего от подачи заявления, и предвзятый суд, не отличающий преступника от жертвы, и земельная Cлужба защиты конституции, остроумно проводящая различие между «критическим» и «враждебным» отношением к беженцам, и земельная прокуратура, у которой генеральный прокурор вынужден забрать скандальное дело, потому что местные сотрудники видят преступников-одиночек там, где налицо групповой сговор террористов-любителей, а еще отделение полиции, которое отправляет на согласованные демонстрации так мало полицейских, что нарушения, которых случается ожидаемо много, даже не удается зафиксировать. Когда же я ко всему прочему читаю, что в этих восточногерманских регионах распространено «молчаливое одобрение праворадикального насилия», это и вправду напоминает мне времена Веймарской республики1.
Одна линия фронта, две точки зрения
Тюрингская «афера» не помогла понять, что за политический водораздел проходит и через Восточную, и через Западную Германию. Показав это новое сходство Востока и Запада, события в Тюрингии также продемонстрировали непохожесть взглядов на общий конфликт, обусловленную различиями в историческом и политическом развитии двух частей страны. При этом точка зрения одной из сторон оказалась намного более четко выраженной, чем у другой. В то время как на востоке представления о политической сущности «гражданского» еще только должны сформироваться, в реакции запада отразилось наследие, принесенное из старой ФРГ.
Уход избранного голосами АдГ премьер-министра не положил конец правительственному кризису в Тюрингии, который продолжался еще несколько недель. Причина этого фарса кроется в том, что фракция ХДС в местном ландтаге оказалась в ловушке, так как председатель федерального совета партии, Аннегрет Крамп-Карренбауэр, уроженка Саара, запретила партийцам вступать в коалицию как с левыми, так и с правыми силами. Как Майк Моринг мог бы способствовать формированию левого правительства меньшинства, не отступив от обязательного правила «равноудаленности»? Крамп-Карренбауэр, которой прочат пост канцлера, сама вырыла себе могилу, настаивая на затверженном принципе «ни с теми, ни с другими», который совершенно не сочетался с личностью Бодо Рамелова, прямодушного и религиозного профсоюзного деятеля родом из Гессена. Здесь мы имеем дело с реликтом из истории Западной Германии, столкнувшимся с восточногерманскими реалиями.
Еще со времен самых первых выборов в Бундестаг, когда западный ХДС изобрел для Герберта Венера и СДПГ издевательский слоган «Все дороги ведут в Москву», партийцам всегда было трудно решиться на давно назревший отказ от превентивной морализирующей дискриминации левых сил, нацеленной на нейтрализацию аргумента об исторической скомпрометированности правой идеи. Симметричная критика правого и левого фланга, во времена холодной войны даже получившая научное обоснование в виде теории тоталитаризма, всегда была важной составляющей политической программы ХДС, стремившейся в ФРГ стать «партией большинства». В условиях геополитического противостояния с восточным блоком Аденауэр использовал антикоммунистическую риторику, для того чтобы заручиться поддержкой прежних национал-социалистических элит, которые сумели сохранить или вернуть свои позиции практически во всех сферах власти: так ХДС создавала у них ощущение, что они всегда были на нужной стороне2. Значительной части нации, которая в подавляющем большинстве поддерживала Гитлера до последнего, антикоммунистические призывы действительно позволили избежать критической рефлексии по поводу собственных деяний. «Коммуникативное замалчивание» собственного прошлого способствовало невероятной готовности приспосабливаться к новому демократическому строю, а растущий уровень благосостояния и американский ядерный зонтик сделали это оппортунистическое решение еще легче.
Этот сомнительный успех так глубоко укоренился в партийном сознании, что генеральный секретарь Петер Хинце разыграл антикоммунистическую карту еще раз на выборах в Бундестаг 1994 года, инициировав ставшую уже легендарной кампанию «красных носков». Этой кампанией он рассчитывал удержать электорат, изначально скептически настроенный по отношению к идее единовластия СЕПГ. Однако к тому моменту революционный лозунг «Мы — народ!», направленный против партийной диктатуры, уже давно сменился лозунгом «Мы — один народ!». Национальный мотив вышел на передний план еще на первых свободных выборах в Народную палату ГДР, состоявшихся 18 марта 1990 года, когда рыночные площади восточногерманских городов заполнились приехавшими с запада людьми, державшими в руках исключительно черно-красно-золотые флаги. Под влиянием западных неонацистов праворадикальные группировки уже тогда начали откалываться от эмансипированного гражданского общества3. Причина в том, что ГДР все сорок лет существовала в условиях насаждаемого сверху антифашизма, поэтому на востоке была просто невозможна та общественная дискуссия, которая красной нитью проходит через всю историю ФРГ.
Политика прошлого в Западной Германии
Лишь эти острые поколенческие противостояния, которые зачастую выливались в открытый конфликт, объясняют, почему «боннская республика» превратила установку на адаптацию к установленному союзниками политическому порядку, для многих изначально оппортунистическую, в более или менее стройную привязку к принципам правового государства и демократического строя. Постоянно вспыхивающие общественные дискуссии о «прошлом, которое не хочет проходить» (слова Эрнста Нольте), на Западе тоже возникали не сами собой. Они начались сразу после падения национал-социализма благодаря Нюрнбергскому процессу о преступлениях против человечества и благодаря книгам таких писателей, как Ойген Когон и Гюнтер Вайзенборн, однако затухли, когда прежние нацистские элиты подверглись быстрой реабилитации, а население утратило чувство вины, следуя антикоммунистическому духу времени. Оппозиционным силам приходилось снова и снова инициировать подобные дискуссии, борясь с укоренившейся практикой вытеснения воспоминаний и «нормализации» жизни.
После десятилетнего молчания в конце 1950-х годов рождаются первые инициативы по «проработке прошлого» (термин Теодора Адорно): после первых ульмских процессов над бывшими нацистами в Людвигсбурге создается Центральное ведомство по преследованию нацистских преступников, затем члены Социалистического союза немецких студентов организуют выставку «Безнаказанная нацистская юстиция» (кстати, пойдя наперекор решению руководства своей партии), но широкое общественное внимание к этой теме в результате привлекает лишь подготовленный Фрицем Бауэром франкфуртский процесс над сотрудниками лагеря Освенцим. Вынесенные тогда приговоры оказались достаточно мягкими, однако мимо темы Освенцима с тех пор пройти не мог уже никто. В одном из немногих эмоциональных отрывков своей «Истории Германии в XX веке» Ульрих Гербертз отмечает: «Большинство представителей нацистских элит — даже серийные убийцы из охранной полиции и службы СД — не понесли практически никакого наказания, а иногда продолжали работать на высоких постах, пользуясь уважением общества, — несмотря на то, что жертвами национал-социализма стали миллионы людей. Этот факт был настолько вопиющим по всем меркам политической морали, что он не мог не привести к тяжелым долгосрочным последствиям для нашего общества, его внутренней структуры и внешнеполитической репутации. Несмотря на все успехи демократической стабилизации, он десятилетиями был и до сих пор является каиновой печатью Германии»4.
Стремление к справедливому суду над преступниками стало отправной точкой к осмыслению прошлого, которое волнами накатывало на возмущенное или сопротивляющееся этому население. В споры вовлекалось все больше людей, потом случился 1970 год, когда фотографии коленопреклоненного Вилли Брандта в Варшаве вывели эту тему на общегосударственный уровень, а с момента первого показа в 1979 году в Германии фильма «Холокост», проникновенно повествующего о судьбе семьи Вайс, о событиях прошлого заговорили все жители страны. Широкий резонанс, вызванный этим фильмом в ФРГ, конечно, был подготовлен студенческими протестами, которые приобрели широкий размах в 1967 году, под конец политически неспокойного десятилетия.
Протестное движение следовало общемировой тенденции, но приобрело внутринемецкую специфику, так как молодое поколение впервые открыто столкнулось с нацистским прошлым своих родителей и впервые публично осудило преступления нацистов, сохранивших статус и регалии. Однако у переломного 1968 года тоже была предыстория: сегодня историки обращают внимание в том числе и на многочисленные политические споры и движения конца 1950-х годов против гонки ядерных вооружений и законов о чрезвычайном положении5. Упомянутая нами постоянно возобновлявшаяся общественная дискуссия «против забвения» не стала бы составной частью ныне само собой разумеющейся культуры памяти (не говоря уже об официальном политическом самовосприятии ФРГ) и прервалась бы в ходе событий неспокойных 1970-х годов, которые Герберт Маркузе иронически назвал «восстанием и контрреволюцией», если бы не новый кабинет министров, сменившийся в 1983 году. Он дал решительный отпор политике «духовно-нравственного разворота»вс, которую пытался проводить Гельмут Коль.
Выражаясь словами Ульриха Герберта, стремление канцлера «деактуализировать эпоху национал-социализма» не исчерпывалось символическими встречами с Миттераном в Вердене и с Рейганом в Битбурге, а также столь же неуклюжими попытками повлиять на американский проект музея Холокоста в Вашингтоне в русле «национальных интересов Германии»6: его разнообразные инициативы были направлены на то, чтобы наконец сформировать у населения национальную гордость с опорой на всю историю страны. Однако речь федерального президента Рихарда фон Вайцзеккера, приуроченная к сорокалетию окончания войны, перечеркнула все эти усилия. Общество было впечатлено тем, как президент, с безжалостной тщательностью перечислив группы людей, замученных в концентрационных лагерях, впервые назвал 8 мая 1945 года днем освобождения от национал-социализма — такое определение резко контрастировало с тем, каким этот день воспринимало большинство современников.
В последующие два года разгорелся так называемый «спор историков», поводом к которому стала попытка Эрнста Нольте релятивизировать Холокост, апеллируя к преступлениям сталинского режима. В контексте предложенного Колем подхода к собственной истории полемика в конечном счете шла вокруг двух важных вопросов: о месте и значимости истории Освенцима и уничтожения европейских евреев в политическом самосознании населения Германии, а также о том, насколько важную роль эта болезненная память играет в идентификации граждан страны с ее демократическим правовым строем и всей либеральной общественной моделью, признающей взаимное право людей на инаковость. Вопрос о том, станет ли такая память основой для самопонимания ФРГ как государства, в те годы еще не имел очевидного ответа.
Окончательное закрепление описанного самосознания в гражданском обществе, в полной мере выраженное в заявлениях и действиях нынешних федеральных президентов, например Франка-Вальтера Штайнмайера, произошло лишь в 1990-е годы — после напряженных дискуссий о роли истории в политике. Это целая не прерывающаяся цепочка общественных реакций: реакций на провокационную книгу Даниэля Гольдхагена об обычных немцах, с готовностью вершивших Холокост, на речь Мартина Вальзера при вручении Премии мира Биржевого союза немецкой книготорговли и спонтанный протест тогдашнего председателя Центрального совета евреев Игнаца Бубиса в ответ на передвижную выставку Института Яна Филиппа Реемтсмы, посвященную ранее замалчиваемым преступлениям вермахта в истребительной войне с «еврейским большевизмом», а также на впоследствии инициированное самим Гельмутом Колем возведение мемориала Холокоста в Берлине. По своей силе и масштабу все эти дискуссии были не сравнимы ни с одной из предшествующих. Обнажив серьезные противоречия, они тем не менее пришли к логическому завершению: вплоть до сего дня на всех официальных памятных мероприятиях заявления о приверженности принципам демократии и правового государства имеют не абстрактный характер, а подаются как результат непростого процесса осмысления, как постоянно воскрешаемая в памяти рефлексия над преступлениями против человечества, за которые современные жители Германии не несут вины, но несут историческую ответственность. Об этом еще в 1946 году (!) писал Карл Ясперс в обращенной к согражданам статье «Вопрос о виновности».
Тем не менее в некоторых аспектах консенсус еще не найден, и с учетом новых обстоятельств процесс осмысления должен быть продолжен, так как события последних лет доказали несостоятельность тех допущений, которые могла себе позволить прежняя ФРГ. Все те убеждения и мотивы, которыми жил еще национал-социалистический режим, — это не дела давно забытого и проработанного прошлого. Сегодня они вернулись в нашу демократическую повседневность, и радикальное крыло АдГ слово в слово повторяет их.
Полемика об отношении немецкого государства к своему прошлому была активной в 1960-е, 1970-е и 1980-е годы, а также затронула и первое десятилетие после воссоединения страны, однако все эти споры в значительной мере занимали лишь Западную Германию7: как в части инициаторов, так и в части основных действующих лиц. Показательна, например, география городов, где с 1995 по 1999 год демонстрировался выставочный проект о преступлениях вермахта, привлекший внимание 900 тысяч посетителей. Пассивность участия Восточной Германии исчерпывающе объясняется сорокалетним насаждением антифашизма сверху и совершенно иной историей становления восточнонемецкого менталитета. Она не может служить поводом для критики, ведь населению ГДР в те годы приходилось параллельно справляться с насущными повседневными проблемами, которые были едва знакомы и совершенно непонятны жителю Запада.
Отсутствие открытого политического процесса в ГДР и после нее
И все же упомянутая асимметрия важна, потому что обнажает значимое обстоятельство: население Восточной Германии ни до, ни после 1989 года не имело доступа к публичному политическому процессу, в рамках которого противоборствующие группы могли бы найти взаимоприемлемый компромисс. В 1945 году одна диктатура на востоке страны сменилась другой, пусть и совершенно иного рода8, так что активная самокритика и прояснение забытого политического самосознания просто не могли состояться в той же мере, как это случилось в ФРГ. В этом нет вины восточных немцев, однако последствия этого мне трудно переоценить. Столь же трудно мне судить о том, к какой части населения применимы слова психотерапевта Аннет Зимон, дочери Кристы Вольф, которая утверждает, что антифашизм СЕПГ оказал серьезное влияние, так как «позволил людям полностью освободиться от вины за немецкие преступления»: «Все психологические предрасположенности к подчинению, авторитарному мышлению, ксенофобии и презрению к слабым были загнаны еще глубже внутрь человека и находили публичное выражение лишь в искусстве и литературе. В учреждениях и семьях действовал такой же обет молчания, как и в первые годы существования Западной Германии: о событиях, происходивших до 1945 года в конкретном университете, больнице или семье, люди предпочитали не говорить. Русские победители и исполнители их воли из Панкова и Вандлитца принудили восточных немцев к определенной идеологии. Считалось, что следуя этой идеологии, поначалу шедшей рука об руку с настоящим террором, а затем — с диктатурой, и связывая себя двойным узлом из социализма и антифашизма, можно было искупить вину и освободиться от немецкой идентичности»9.
Этот отрывок повествует об отсутствии публичной сферы, которой люди были лишены вплоть до 1989 года, но без которой непростой и богатый на конфликты процесс самопримирения с национал-социалистическим прошлым даже не мог начаться. Иначе дело обстоит с еще одним вполне понятным явлением социальной психологии, исследования которого цитирует Аннет Зимон, — с возникшим впоследствии у людей чувством стыда за то, что они по слабости характера пошли на поводу у коммунистической системы, приспосабливаясь к ее ожиданиям и требованиям. Это свидетельство того, что публичная сфера отсутствовала и после 1989 года: Федеративная республика Германия пустила новых граждан в существующее медийное пространство, но не создала для них своего. Из-за этого у восточных немцев не было возможности начать давно назревшую дискуссию, чтобы разобраться в себе самих без оглядки на «заведомо верные» мнения «с той стороны»: «Подобное застарелое, подавленное и часто неосознанное чувство стыда за времена ГДР, когда люди дали слабину больше, чем нужно, теперь вылезает наружу в самых разных проявлениях и становится новым унижением на подмостках общественной дискуссии в свете западных софитов. Примером этого может стать отношение к теме антифашизма в ГДР, который часто интерпретируется как безучастный антифашизм»10.
В этом случае причина кроется в самом процессе воссоединения, который не только либерализировал восточную прессу и телевидение, но и присоединил их к инфраструктуре западногерманской публичной сферы. Граждане бывшей ГДР не смогли воспользоваться своим собственным пространством для общественного диалога: если бы у них до этого была реальная свобода слова, то можно было бы даже сказать, что их лишили собственных СМИ. Это справедливо не только для компаний, быстро выкупленных западными концернами, но и для их сотрудников, без которых «собственная» публичная сфера невозможна. Дело в том, что западногерманская пресса способствовала разрушению авторитета восточнонемецких писателей и интеллектуалов, словами которых можно было бы выразить и отрефлексировать опыт повседневной жизни в ГДР. Если до воссоединения их награждали премиями и даже прославляли, то в единой Германии Стефан Гейм, Криста Вольф, Хайнер Мюллер и все остальные стали считаться не только сторонниками левых идей (кем они и были), а еще и интеллектуалами-пособниками Штази (что было совсем несправедливо). Оппозиционеры из числа правозащитников имели столь же мало шансов занять их место.
Пример тому — судьба Клауса Вольфрама, в 1977 году уволенного из университета и переведенного на завод, а впоследствии входившего в руководство «Нового форума» и безуспешно пытавшегося основать критическую «Другую газету». В речи, произнесенной в ноябре 2019 года и вызвавшей раскол между западными и восточными членами берлинской Академии искусств, он, помимо прочего, выражал сожаление о том, как без промедления было начато «разрушение собственного медиапространства»: «К 1992 году в Восточной Германии не осталось ни одного телеканала, ни одной радиостанции и практически ни одной газеты со значимой аудиторией, которой бы не руководила западногерманская редакция. Возможность открытого диалога, политическое самосознание, социальная память, общественная дискуссия — все то, чего только что добился целый народ, обернулось нравоучением и лишением слова»11.
Чего до сих пор нет и что сейчас важно
То, что на первый взгляд представляется лишь частным следствием перехода экономики к капиталистическому строю и свободной конкуренции, в реальности связано с фундаментальной особенностью политической культуры совершенно иной формации, унаследованной из эпохи национал-социализма. В «перехвате» хрупкой коммуникативной среды Восточной Германии (произведенном в лучшем случае бездумно) отразилась наивность, которая была в целом свойственна правительству ФРГ, триумфально утвердившемуся в своей антикоммунистической политике. Эта наивность нашла юридическое выражение в выборе статьи 23 Основного закона ФРГ в качестве конституционно-правового основания для «воссоединения» с восточными «землями», которые на тот момент вообще не существовали как таковые. Изначально эта статья была предназначена для того, чтобы обеспечить вхождение в состав Германии Саара (на момент принятия Основного закона в 1949 году он уже четыре года был отделен от страны), исходя из «сложившихся» национальных связей обоих государств. Тот факт, что в ходе воссоединения страны несколько десятилетий спустя использовались те же аргументы, был следствием довольно понятного, однако вводящего в заблуждение национального подъема. Не говоря уже о том, что подобный способ объединения страны лишил жителей Востока и Запада возможности совершить исторический акт долгожданного принятия совместной конституции и выработки единого политического понимания сосуществования стран как осознанного союза.
Решение о максимально быстром воссоединении (очевидное во внешнеполитическом отношении) стало неизбежным после того, как «12 пунктов» Гельмута Коля совпали с волей большинства населения ГДР, отраженной в результатах выборов в Народную палату 18 марта 1990 года: предложение созвать круглый стол для обсуждения других вариантов объединения отвергалось тогда не только Западом.
Об ошибках, допущенных в ходе механического перехвата западными элитами управления во всех сферах жизни ГДР, уже написано очень много12: еще одним подтверждением этих ошибок служит известная статистика о том, что сегодня, три десятилетия спустя, восточногерманские специалисты до сих пор не представлены в экономике, политике и органах местной власти. Так или иначе, решение идти по «быстрому пути» предопределило «механическое» вхождение ГДР в общественную структуру ФРГ и отодвинуло в сторону тех восточногерманских интеллектуалов и правозащитников, которые стремились свергнуть режим СЕПГ с расплывчато сформулированной целью создать новую, «лучшую» ГДР. Безусловно, даже с учетом того, что решение о «присоединении» было принято демократически, Запад мог бы продемонстрировать больше осознанной сдержанности: в конечном счете, население ГДР заслуживало большей самостоятельности и свободы действий, пусть даже оно и совершило бы при этом больше собственных ошибок. В первую очередь жителям Восточной Германии не хватило свободного публичного пространства для внутренней политической дискуссии.
Подобные рассуждения от обратного посвящены упущенным возможностям и не дают ответа на актуальные политические вопросы, однако текущая экстраординарная ситуация может дать Германии второй шанс добиться единства как на национальном, так и на европейском уровне. Как мы продемонстрировали, в ФРГ одновременно наблюдаются две взаимодополняющие тенденции. Во-первых, как на востоке, так и на западе сформировалось взаимное понимание, что другая сторона не по собственной воле приобрела в ходе исторического развития отличительные особенности политического менталитета. Во-вторых, стало очевидно политическое значение конфликта, который наконец не только заметили, но и признали центристские партии: сегодня АдГ вновь разжигает рознь, которая изначально была вызвана асимметричностью последствий внутринемецкого объединения, однако теперь намеренно сдабривается националистической и расистской риторикой и служит дополнением для евроскептического нарратива партии. Будучи переведен в национальную плоскость, этот конфликт принял характер общегерманского: теперь его стороны разделены не географическими границами исторических судеб, а политическими пристрастиями. Чем четче вырисовывается универсальный характер данного конфликта, тем активнее становится развернувшаяся наконец по всей стране борьба с правым популизмом и тем больше становится и без того немалая историческая дистанция, отделяющая нас от ошибок, которые были допущены в ходе объединения Германии, — а вместе с этим и понимание того, что на первый план постепенно выходят совершенно иные общенемецкие и общеевропейские проблемы, которые мы с ростом авторитарности и напряженности в мире можем решить только сообща.
Описанное смещение внутриполитических приоритетов мы можем воспринимать как шанс окончательно завершить процесс немецкого объединения, сосредоточив все наши силы на решающем этапе европейской интеграции, ведь без единства на континенте мы не сможем справиться ни с пока непрогнозируемыми экономическими последствиями пандемии, ни с правым популизмом в Германии и других странах-членах ЕС.
1. Schildt A., Antikommunismus von Hitler zu Adenauer (in Norbert Frei und Dominik Rigoll (Hg.), Der Antikommunismus in seiner Epoche, Göttingen, 2017), S. 186-203. ↑
2. См. цитируемую статью Краске, стр. 57. ↑
3. Herbert G., Geschichte Deutschlands im 20. Jahrhundert. München, 2017. S 667. ↑
4. Frey M., Vor Achtundsechzig. Göttingen, 2020. S. 199 — ... ↑
5. Eder J.S., Holocaust-Angst. Göttingen, 2020. ↑
6. Вероятно, это не в той же мере справедливо в отношении споров о праве на убежище после войны на Балканах. Центры размещения беженцев полыхали тогда по всей стране, а предметом полемики стала разрушающаяся иллюзия о том, что «Германия не является страной иммигрантов». ↑
7.Различия обеих систем с точки зрения формальных признаков правового государства представлены в недавно вышедшем исследовании: Markovits I., Diener zweier Herrn. DDR-Juristen zwischen Recht und Macht, Berlin 2019; ср. также рецензию Уве Везеля в газетt FAZ. ↑
8. Simon A., Wut schlägt Scham. ↑
10. .Berliner Zeitung от 06.04.2020. ↑
11. Два вышедших недавно и очень разных по своей сути исторических исследования: Norbert Frei, Franka Maubach, Christina Morina und Mark Tändler, Zur rechten Zeit, Berlin 2019; Ilko-Sascha Kowalczuk, Die Übernahme. München, 2019. ↑
12.Об этом «стремлении к чему-то, что нам еще предстоит найти», сегодня скорбит Томас Оберэндер в своей книге «Восточногерманская эмансипация» (Oberender T., Empowerment Ost. Stuttgart, 2020). ↑
