Этот текст вполне может удивить русскоязычного читателя, ведь разговоры в категориях империй, геополитики и исторической миссии стали настолько привычными в российском провластном дискурсе, что могут вызвать почти инстинктивное отторжение. Между тем в статье Себастьяна Хоппе, опубликованной в издании te:ma, есть даже ссылка на работу под названием «Либеральная империя» — словосочетание, которое в ранние годы путинизма использовалось для придания экспансионистским амбициям более респектабельной формы.
Речь, конечно, не о путинской России. Речь о Евросоюзе, который Хоппе пробует описать в терминах, которые обычно связывают с империями. По его мнению, реальность нового столетия такова, что Европе необходимо искать в себе глубинные имперские структуры не только ради того, чтобы прорабатывать свое колониальное прошлое, но и для того, чтобы перестать вытеснять их из политического мышления, противопоставляя своему современному либерально-демократическому устройству. Только если Евросоюз заставит то и другое работать на общую цель, он сможет выстоять и сохранить свои ценности в разворачивающемся глобальном противостоянии.
В кризисные времена, особенно в период войн, не бывает недостатка в людях, которые создают большие политические нарративы. Не стали исключением современные европейские политики, интеллектуалы и комментаторы. По их мнению, нападение России на Украину — это вызов ЕС, причем не только в геополитическом и экономическом, но и в моральном смысле. Характерно, что, как и при любых прежних конфликтах со времен Второй мировой войны, оптимисты видят в том, что происходит, шанс для европейского проекта — шанс на то, чтобы сделать следующий необходимый шаг к интеграции.
Затянувшаяся кризисная декада ЕС, которую следует отсчитывать с 2008 года, заставляет задаться вопросом: каким, собственно, должен стать этот интеграционный шаг? Метанарративы о ЕС как о миротворческом, антикризисном, экономическом или международно-правовом проекте больше не работают, скомпрометированные сначала финансовым кризисом, а затем и кризисами еврозоны, миграционным, теперь и украинским.
Но политическое сообщество идентифицируется не только через его официальные самоописания. Часто в кризисное время наружу пробивается как раз нечто прежде не высказанное, хотя и очевидное. Сначала это нечто находит выражение в концепциях, а затем воплощается в политике. Захватническая война России против Украины в очередной раз дала понять, что существует некое «политическое бессознательное», связывающее прошлое, настоящее и будущее Европы1. И в нем есть отзвуки вопросов об имперском прошлом старой Европы — о «правильном» европейском порядке и о пределах собственной модели власти.
Память о европейских империях предстает в новом свете и требует новых современных ответов — как минимум, с момента расширения ЕС на восток в 2004 году, Евромайдана 2013–2014 годов в Киеве, а сейчас и в связи с войной против Украины, начатой Россией в 2022 году. Должен ли ЕС теперь стать империей? Или, может быть, Евросоюз империей всегда и оставался? И может ли он ей быть в принципе?
Вытеснение имперского сознания
Все эти вопросы европейские политики инстинктивно принимают в штыки. Правда, еще в 2019 году, только заняв пост председателя Еврокомиссии, Урсула фон дер Ляйен высказала идею о создании «комиссии по геополитике», однако это оказалось не столько частью программы проактивной разработки европейской политики, сколько попыткой отреагировать на многообразные кризисы, с которыми столкнулся Евросоюз (историк Адам Туз назвал их глобальным «поликризисом»). Когда бывший председатель Еврокомиссии Жозе Мануэль Баррозу говорил о политической притягательности ЕС в 2007 году, он назвал его не иначе как «империей без империализма». Это заявление Баррозу, буквально кричавшее о том, что оратор и сам был удивлен собственной формулировкой, вызвало двойственную реакцию: одни критиковали манию величия политика, другие — противоречивость такой характеристики и, следовательно, ее бессмысленность.
Голосов в пользу идеи имперской Европы звучит немного. Люди вроде Ги Верхофстадта, рупора либеральной фракции в Европейском парламенте, более или менее одиноки в своих заявлениях о том, что в XXI веке все более очевидно, что «миропорядок завтрашнего дня основан на империях» — граждане Евросоюза смогут «защитить свой образ жизни, только если будут делать это сообща по всей Европе». Учитывая, что к 2050 году 40% населения Земли будет проживать всего в четырех регионах — в Индии, Китае, Соединенных Штатах Америки и в Европейском Союзе, — утверждение это вполне обоснованно2.
Но даже сторонников всеобъемлющей евроинтеграции слово «империя», как правило, заставляет лишь недовольно покачивать головой. «Европейцы не привыкли смотреть на себя сквозь призму империи», — пишет Тимоти Гартон Эш в недавней нашумевшей статье для Foreign Affairs3. Не для того ли изначально была создана «нормативная власть ЕС», чтобы противостоять экспансионистским амбициям диктаторов, праву сильного и всеобщей милитаризации политики?4 Разве не абсурдно называть ЕС империей именно сейчас, во времена настоящего милитаристского неоимпериализма, явленного Россией? В конце концов, государства-участники ЕС сформировали этот наднациональный союз не из необходимости самообороны, не под давлением «брюссельской армии», а законным решением демократически избранных правительств в мирное время, как пишет профессор Принстонского университета Эндрю Моравчик в хрестоматийной работе по интеграции ЕС5. Классическим критериям что национального, что имперского строительства Евросоюз, безусловно, не отвечает.
Голосов в пользу идеи имперской Европы звучит немного. Даже сторонников всеобъемлющей евроинтеграции слово «империя» заставляет лишь недовольно покачивать головой
Имперская идея в современной Европе
С другой стороны, разговоры о Евросоюзе как об империи начались тоже не сегодня6. Интересно, однако, что эта идея получила распространение лишь в ходе расширения ЕС на восток Европы. Ни в 1973 году, когда в ЕС приняли Великобританию, Ирландию и Данию, ни в 1981-м, со вступлением Греции, ни в 1986-м, когда в Евросоюз вошли Испания и Португалия, концепция империи не играла заметной роли в европейской общественной дискуссии7. И вот с февраля 2022 года, на фоне агрессивной войны России против Украины, события, происходящие, опять же, на востоке Европы и требующие ответа на российскую неоимпериалистическую угрозу, вновь ставят вопрос о том, можно ли считать Евросоюз империей, должен ли он стать империей и если да — то какой именно.
Ученые, занимающиеся историей и социальными науками, позволяют себе рассуждать о ЕС в имперских терминах более свободно, чем политики. Уже появились научные публикации, опровергающие распространенное представление о том, что модель наднационального союза якобы служит антитезой империи. Ведь и империя не обязана быть непременно воинственным образованием, в котором господствуют бесправие и произвол8. И сохраняющаяся поныне привлекательность европейских демократий и их экономик, в свою очередь, не означает, что Европа не таит в себе глубинных имперских структур9. С исторической и социально-исторической точки зрения, империи представляют собой не что иное, как крупные территориальные образования с глобальным военным, экономическим и дипломатическим влиянием, в которых центральная власть накладывает различного рода ограничения на ряд формально суверенных или автономных акторов10.
Как правило, в литературе приводятся три довода в защиту представления о ЕС как об империи. Во-первых, в ЕС сложилась модель «центр-периферия», в рамках которой существуют сильные различия в распределении власти, экономических ресурсов и прав между «старыми» европейскими государствами, основавшими Евросоюз, и другими участниками — на западе, юге и, прежде всего, на востоке Европы11. Обсуждаемое сейчас вступление в ЕС сравнительно бедных Украины, Молдовы и Грузии потенциально способно еще больше усугубить эти различия. Во-вторых, требования соблюдать определенные условия, которые выдвигает ЕС странам-участникам, обнаруживает удивительное сходство с классическими имперскими инструментами экспансии: собственные границы постоянно расширяются, а модель управления переносится на новые — с точки зрения центра периферийные — регионы12.
Империя не обязана быть непременно воинственным образованием, в котором господствуют бесправие и произвол
В-третьих, с этим тесно связана самоуверенно провозглашаемая идея о европейской цивилизации, которую необходимо нести миру13. При этом поражает, насколько сегодняшняя дискуссия об условиях членства в ЕС напоминает дебаты XIX века о европейском «стандарте цивилизации»14. С той лишь разницей, что в то время говорилось, конечно, не о неотъемлемых правах человека и о верховенстве закона, а о колониальной логике этнических различий и законности эксплуатации неевропейских народов15. В частности, критически настроенные наблюдатели оценивают как поведение «империи, не признающая себя таковой», политику в отношении Восточной Европы, где ЕС наиболее открыто провозглашает свою цивилизационную миссию, обещая мир и процветание16.
Имперская реставрация в разных формах
Вообще говоря, сам факт, что Европа отказывается признать себя империей, с исторической точки зрения, исключителен. Ведь на самом деле в XXI веке мы видим впечатляющее возрождение имперских идей, которое, впрочем, лучше характеризуется не терминами вроде «империи» или «империализма», а понятием «империальность». Империальность подразумевает не столько территориальные приобретения или экспансию, сколько значимость имперских моделей мышления для политики и общества, а также исторических прообразов, «которым необходимо соответствовать»17. Сегодня такие имперские притязания, как правило, обходятся без фактического построения империи или побед в империалистических захватнических войнах.
Нынешние имперские проекты демонстрируют удивительное разнообразие: их представление о себе колеблется от «indispensable nation» в США до китайской «империи солнца» и «русского мира». Так, например, США с XIX века неуклонно предпринимают усилия, чтобы стать демократической и капиталистической великой державой. Авторы-постмарксисты, такие как Майкл Хардт и Антонио Негри, называют это «империей капитала»18. Хотя у США есть несколько сотен военных баз по всему миру, их линейная империальность на протяжении вот уже 150 лет не зиждется на классических захватнических войнах. Напротив, проигранные войны XX и XXI веков во Вьетнаме, Афганистане и Ираке нанесли США большой ущерб. Для установления глобальной гегемонии во внешней политике эта страна использует не войны, а механизмы жесткой и мягкой силы. И, несмотря на масштабные внутриполитические потрясения последних лет, она по-прежнему остается демократической империей19.
Сегодня имперские притязания обходятся без фактического построения империи или побед в империалистических захватнических войнах
С другой стороны, существует циклическая империальность Китая, приобретающего сегодня, по всей видимости, столь же глобальные амбиции, что и США20. Нет никаких сомнений в том, что Китай воспринимает себя как империю. В то же время на протяжении своей истории Китай успел побывать в самых разных ролях: потеряв статус тысячелетней высокоразвитой цивилизации, он стал объектом европейского колониализма, чтобы с 1970-х годов начать новый подъем и возвращение себе глобального экономического и политического престижа. Как в США стремление к мировому лидерству стало неотъемлемой частью политической культуры, так и в Китае в еще большей степени представление о себе как о доброжелательной империи подкрепляется многовековой историей философской мысли21.
Россия Владимира Путина, в отличие от США или Китая (а также распавшегося СССР), не может похвастаться экономической моделью, которая отличалась бы региональной или глобальной привлекательностью. Образования вроде Евразийского экономического союза или Организации Договора о коллективной безопасности (ОДКБ) не в состоянии поддержать столь желанную для Кремля гегемонию над своими соседями. Чтобы компенсировать этот недостаток, российское государство для обоснования своих амбиций прибегает к демонстрации военной мощи. Война против Украины, как в марте 2014-го, так и в феврале 2022-го, показала, что Россия попала в ловушку регрессивной постимпериальности22. Как выразился российский историк Эмиль Паин, имперский синдром сохраняется без каких-либо шансов на реализацию в агрессивном русском национализме23.
Чем могла бы стать империя ЕС
Что касается европейского проекта, то он во многом отличается от вышеперечисленных имперских конкурентов. Особенно сильно бросается в глаза некая незавершенность ЕС как империи — и в идеологическом, и в территориальном аспектах24. По справедливому замечанию политолога Гэри Маркса, «мирный проект ЕС» не стремится к обретению имперского величия, сконструированного на основе какого-либо образа прошлого. Расширение ЕС скорее обусловлено довольно абстрактным (по собственной оценке акторов) желанием демократического, суверенного и мирного единства Европы. Финальные границы и институциональная структура этого процесса не имеют конкретных определений25. Напротив, определенная импровизация и постоянная адаптация, по-видимому, составляют часть генетического кода Европейского союза26.
Отсюда сложности, которые ЕС испытывает с признанием собственного имперского фундамента — и, в еще большей степени, с готовностью выстраивать на его основе свою политику. В то же время дебаты о стратегической автономии [прежде всего от США — дekoder], о более активном расширении и о реформах, направленных на оптимизацию управленческих решений, фактически указывают именно на становление империи: если в этих своих проектах ЕС в ближайшие годы преуспеет, он станет более дееспособным, более настроенным на экспансию и более глобальным. Иными словами — более имперским.
Потенциальное появление уверенной в своих силах «империи ЕС» будет иметь далеко идущие последствия как для внутренней политики в Европе, так и для международных отношений. В этом случае в центр внимания все чаще будут попадать три проблемные сферы, где ЕС уже подвергается большому давлению и мощной критике: развитие внутренней демократии, отношения между крупными и менее могущественными государствами, а также позиционирование ЕС в многополярном мире.
Демократия. С 2008 года, то есть с самого начала кризисной декады, не закончившейся по сей день, чаще и жестче всего Евросоюз критикуют за то, что он устроен технократически и способен развиваться только в условиях кризиса недемократическими методами27. Можно ли при таком дефиците демократии рассчитывать на какой-либо демократический контроль в будущей «империи ЕС»?28
Один из возможных вариантов дальнейшего развития, в соответствии с принципом «назад в будущее», заключается, очевидно, в том, чтобы вернуть демократический процесс на уровень национальных государств29. Помимо этого некоторые авторы предлагают сделать ставку на демократические процедуры, выходящие за рамки парламентаризма. Под этим подразумеваются, например, такие инструменты, как слушания и прения, «юридизация» и консультации, которые напоминают прежние имперские механизмы достижения компромисса и баланса интересов. Такие меры позволили бы, по крайней мере частично, компенсировать централизацию ЕС, неизбежную в ходе реформы управления, которую предлагал в том числе и канцлер Германии Олаф Шольц. Ясно при этом, что демократическая «империя ЕС» должна будет научиться справляться с конфликтом парламентско-представительной демократии, практикуемой в странах-участницах Евросоюза на протяжении десятилетий, и европейской демократии, основанной на процедурах заслушивания и консультаций. Однако не исключено, что тут-то и появятся новые возможности для участия граждан всей Европы в политическом процессе30.
Появление уверенной в своих силах «империи ЕС» будет иметь далеко идущие последствия как для внутренней политики в Европе, так и для международных отношений
Центр и периферия. Кроме того, в «империи ЕС» еще больше внимания будет приковано к проблеме растущего разрыва между сильными и слабыми, центральными и периферийными государствами-членами. Тут мало будет настоять на строгом соблюдении «жестких» правил европейских договоров, как, к недовольству стран Южной Европы, того требовала Германия в ходе европейских экономических кризисов последних лет31.
Управление растущим и, следовательно, все более сложным по своему составу Европейским союзом потребует сочетания жестких и мягких механизмов, то есть «принципиального прагматизма»32. Поэтому уже некоторое время ведется обсуждение идеи «дифференцированной интеграции», допускающей различные темпы и глубину европейской интеграции с одновременным ослаблением общих правовых рамок.
Критики опасаются, что Евросоюз в таком случае станет неуправляемым. С другой стороны, история европейской империальности показывает, что у большей гибкости есть и свои преимущества. Священная Римская империя (962–1806 годы), несмотря ни на что сохранявшая определенный уровень стабильности на протяжении 900 лет, — пример того, как могут совмещаться и разнонаправленные интересы, и достижение консенсуса, и внешнеполитические вызовы имперской власти33. И при всем этом гибкое обращение с собственными правилами, связанное с требованиями времени, по-прежнему понимается многими в Европе как отклонение от нормы, а не как сама норма.
Многополярный мир. Согласно репрезентативному опросу, проведенному Европейским советом по международным отношениям (ECFR) в апреле 2023 года, большинство европейцев хотели бы, чтобы в случае потенциальной войны между США и Китаем из-за Тайваня Евросоюз сохранил нейтралитет. Этот опрос также показал, что большая часть граждан ЕС выступает за сохранение партнерских отношений с Китаем и ограниченных контактов с Россией, а также против зависимости от США в военном плане и за стратегическую автономность Евросоюза. Результаты исследования демонстрируют интересную корреляцию: получается, что для сохранения демократической легитимности «империя ЕС» должна выработать самостоятельную внешнюю политику.
Такая самостоятельность в настоящее время рассматривается и обсуждается в трех аспектах. С одной стороны, ЕС активно работает над своей стратегической автономией, то есть над обретением большей независимости как во внешней политике, так и в экономике. Во-вторых, для такой автономии необходима и более независимая позиция в отношениях с США. ЕС должен, прежде всего, сам определиться, насколько он хочет присоединиться и, в конечном счете, подчиниться американской политике максимального давления на Китай34. Собственно, в этом и заключается третий важный аспект — будущие отношения ЕС с Китаем35. От степени самостоятельности Евросоюза и отдельных государств-участников при выстраивании политических и экономических связей с КНР будет решающим образом зависеть роль Европы в мире, который явно стремится к многополярности.
Пресловутый «двигатель европейской интеграции», тандем Германии и Франции, похоже, вовсе не смотрит в сторону современной, демократической формы европейской империальности. И хотя президент Франции Эммануэль Макрон с 2018 года несколько раз призывал к комплексным реформам ЕС, в Берлине пока что преобладают сомнения и опасения перед недовольством собственного населения. Вместо того, чтобы включить более глубокую интеграцию в политическую повестку дня как некий проект будущего, там уступают духу времени с его апатией и националистическими настроениями.
В центре дискуссий о будущем устройстве Европы вновь оказался «германский вопрос»36. Несмотря на многочисленные кризисы, диагноз политолога Джеймса Хартфилда по-прежнему представляется верным: ЕС — это процесс без субъекта, юридический конструкт без визионеров и видения37. Чтобы у «империи ЕС» появилось какое-то будущее, ей необходимо обрести субъектность.
