«В дом ломится ОМОН, или я убегаю по лесу от омоновцев в форме гестапо», — пересказывает в соцсетях свой сон беларуска в эмиграции. Подобные сны преследуют ее постоянно: «На какое-то время перестало, а с год назад опять началось».

Некоторым снится, как они возвращаются в Беларусь, но их не пускают, что поезда не идут, что сим-карты перестают работать. «Мне снятся кошмары о возвращении, просыпаюсь с мокрой спиной. Я работаю по ночам и иду в спортзал, чтобы ничего не снилось», — пишет дизайнерка под ником Yakhontn. 

Другой эмигрант рассказывает о сне, сюжет которого не меняется годами: поездка в Беларусь, потом тайком, чтобы не узнали силовики, в Польшу — и как раз в этот момент в бабушкину деревню заезжают танки, и нет никого, кто бы ее защитил. 

Люди, которые живут в Беларуси, своими кошмарами в соцсетях не делятся. Но в личных разговорах многие упоминают похожие сюжеты — в основном, про омоновцев, которые врываются в двери или разбивают окна, и как от них приходится скрываться. 

Аналогичные описания можно встретить в публикациях правозащитников и в тематических медиа — например, в подборке снов спортсменов, которые не могут вернуться в Беларусь. 

«Буду много работать — само пройдет»

Повторяющиеся кошмары могут быть одним из последствий травмирующих событий, объясняет специалист по работе с травмой, кризисный психолог Елена Грибанова. За ее плечами более 20 лет практической работы. 

Прямое столкновение с насилием, преследования со стороны силовиков, экстренная эмиграция, разорванные семейные связи — любое из этих событий, или несколько в сочетании, провоцирует травматический стресс. Среди его последствий Грибанова перечисляет ПТСР, тревожное и депрессивное расстройства и другие отсроченные проявления.

У многих своих клиентов Грибанова и ее коллеги замечали одну особенность: «Они считают так: “Буду много работать и активничать, и само пройдет”. Но спустя пять лет приходится иметь дело с последствиями тех травм».

По ее словам, не всегда активность помогает психике справиться. «Очень многие жалуются на то, что событие “догнало”. Это и может проявляться в ночных кошмарах — так бессознательное дает маячки: “Обрати на это внимание”». 

Как правило, считает психолог, от проблем отворачиваются из-за недостатка знаний о травме, о посттравматических осложнениях и последствиях травматических событий. А еще злую шутку иногда играет высокий уровень гражданской активности: обостренное желание помогать другим ведет к тому, что люди забывают о самих себе. 

«Часто даже за пять лет человек не успел социализироваться или выучить язык страны, где находится, и как бы существует в параллельной Беларуси, — рассказывает Грибанова. — Помогла бы социальная поддержка — специалист по легализации, адаптации, трудоустройству, по тому, как изучить культуру новой страны, заводить социальные связи, кроме беларуских».

Отдаленные последствия травмы, уточняет психолог, — это не психическое заболевание, а пограничное состояние. Но и оно требует помощи. Психолог может выделить симптомы, но только врач-психиатр поставит диагноз и назначит лечение.

«Доказательств массовости у нас нет»

Травматический стресс может привести к психологической травме — но не всегда. Елена Грибанова проводит параллель: «Человек может получить сильный ушиб, который болит, но на дальнейшую жизнь не влияет. А может получить перелом, который неправильно срастается и нарушает жизнедеятельность».

Некоторые люди переживают кризис легче благодаря собственным механизмам преодоления или адаптивности. Например, в вынужденной эмиграции они видят возможности, а избиение силовиками сравнивают с детскими драками. «Мы не можем предсказать, кто столкнется с последствиями травматического события, — подчеркивает Грибанова. — Доказательств массовости нет».

Одним из первых теорией травмы занимался Зигмунд Фрейд, работавший с жертвами насилия, а также, после Первой мировой войны, с повторяющимися кошмарами. В свою очередь, в основе понятия коллективной травмы лежат работы его современника, французского социолога Эмиля Дюркгейма (1858–1917). В наше время этот термин использовал, например, американский социолог Кай Эриксон. 

О коллективной травме часто говорят политики и юристы, например, в контексте репараций, объясняет Грибанова. В частности, применительно к последствиям Холокоста. Но для современной психологии первичный предмет интереса — это отдельный человек. 

«В Берлине нам читали курс профессора из Университета Зигмунда Фрейда, основанного в 2003 году. Они говорили: глубоко изучив вопрос коллективной травмы, ученые пришли к выводу, что в психологии это понятие использовать не очень правильно», — объясняет она.

Что касается Беларуси, точных данных о масштабах проблемы, в любом случае, нет. Информация, которая касается событий 2020 года, поддается сбору далеко не всегда. Репрессии коснулись даже психологов и психиатров, у которых силовики требовали рассказать о «неблагонадежных» клиентах, а независимые социологические исследования криминализированы наравне с изменой государству. 

«Прошло пять лет, а проявления включенности и тревоги все еще сильны»

Если психология обращается к индивидуальному опыту, то социология оперирует иными категориями и делает обобщения на уровне групп. 

«Ночные формы переживаний», — так характеризует тревожные сны о Беларуси Геннадий Коршунов, бывший директора Института социологии Национальной академии наук Беларуси, ныне независимый исследователь. 

Первую попытку проанализировать коллективную травму беларусов после протестов и их подавления Коршунов и его коллеги предприняли уже в 2022 году. В сфере их внимания были сторонницы и сторонники перемен: и те, кто уехал, и те, кто остался в стране. Четвертый опрос прошел в 2025-м. Выборка составила 650 человек, преимущественно живущих за пределами Беларуси. 

Социолог уточняет: сны не были прямым объектом исследования, но они могут быть проявлением флешбеков и тревог, связанных с теми событиями. Опросы показали, что их частота уменьшается со временем: 

• В 2022 году три четверти опрошенных сообщали, что флешбеки случаются у них иногда или часто.
• К 2025-му этот показатель снизился — до 64%. 

Это указывает на постепенное сокращение того, что Коршунов называет «неожиданной, взрывной эмпатией». Тем не менее даже текущий показатель он считает высоким. 

В том, что касается беспокойства за себя и близких, снижение более заметно: с 79% в 2022 году до 51% в 2025-м. «Но и 51% — это очень много, особенно учитывая, что более половины опрошенных выехали из Беларуси. И о снах можно говорить как о проявлениях тревоги и включенности, которые остаются высокими, хотя прошло пять лет». 

«Уместно было бы говорить о коллективной травме, если бы…» 

После природных и техногенных катастроф доля людей, затронутых коллективной травмой, порой доходит до 70-80%. В послереволюционном беларуском обществе процент может быть похожим, считает Коршунов. Но добавляет, что это лишь примерные оценки. 

Он предлагает обсуждать прежде всего травматический опыт — который может стать предпосылкой коллективной травмы. По данным первого опроса 2022 года, его получили практически все сторонники демократических перемен. 

«Но о коллективной травме можно говорить, когда люди, получившие такой опыт, начинают ощущать себя жертвами, чувствуют обиду и несправедливость», — объясняет Геннадий Коршунов. 

Между тем доминирующими чувствами по поводу беларуской революции остаются гордость и уважение («гонар і павага»): в 2025 году именно их испытывали 68%, двумя годами ранее — 59%. 

На втором месте — злость/ненависть по отношению к силовикам. Но как раз она постепенно притупляется: в ней признавались 58% в 2023 году и 51% — в 2025-м. 

Чувство горя и боли за пострадавших и политзаключенных при этом остается на том же уровне (38-41%). По мнению исследователя, это «очень интересная динамика»: гордости становится больше, ненависть угасает, а боль никуда не девается. 

«Складывается канон восприятия того, что произошло. Пусть термин “беларуская революция” еще не общепринятый, но складывается консенсус в понимании чувств, причин и смыслов», — делает вывод исследователь. 

Гордость растет, ненависть угасает, а боль остается неизменной

Главные смыслы — вера в возможность перемен и в то, что «нас много, возможно, большинство». Сомнения тоже отпали: «режим Лукашенко раскрыл свою природу». И продолжает ее демонстрировать:

• Выросло количество тех, кто столкнулся с репрессиями лично: в 2023 году таких было среди опрошенных около половины, в 2025-м — две трети.
• В 2023 году 22% говорили, что под репрессии не попал никто из знакомых или родственников, три года спустя — только 13%.

«Затрудняюсь ответить. Затрудняюсь объяснить»

Исследование Коршунова и его коллег затронуло протестную, продемократическую часть общества. Если бы речь шла об обществе в целом — оценки были бы расставлены по-другому, уверен сам социолог. Многие, в принципе, избегают разговоров на болезненные темы, как и тех, которые воспринимают как опасные. Коршунов видит это по другим исследованиям.

«Мы задаем вопросы, не связанные напрямую с политикой, но касающиеся государства, истории. И люди предпочитают выбирать нейтральные ответы, «затрудняюсь ответить», чтобы не рисковать», — говорит исследователь. 

Есть темы, которые опрошенные не могут комментировать, просто потому что политическая система, мягко говоря, не располагает к открытой дискуссии. И приводит в пример вопрос о самых больших провалах и достижениях Беларуси за 30 лет, где порядка двух третей опрошенных выбрали вариант «затрудняюсь ответить».

Как в такой ситуации объяснить внешним наблюдателям, привыкшим к вовлеченности граждан в политические процессы, что происходит с беларуским обществом? «Я стараюсь это делать с помощью примеров из повседневности», — говорит социолог. Например, только 52% беларусок и беларусов строят планы больше, чем на год. И этому есть объяснение: «Представьте, что ваш самый популярный интернет-портал признали экстремистским и просто за то, что вы его читаете, могут арестовать. Представьте, что вас могут посадить за любой лайк».